под заказ

у ветеранов своя история, страшная, как первый твой ужастик увиденный в детстве, по телевизору без пульта. тогда еще… у ветеранов своя история, длинная, с кровью, перепачканная чужими мелкими историями, там где Женя Женечка, и брачные ночи по окопам. Поэтому и ветка метро ленинградского красная, поэтому и конец у нее «ветеранов» тот, что проспект, длинный, который сто тридцатым, за 20 минут не проедешь, где сотни пограничников, маршалов, полегли серым асфальтом, там где Леня Голиков,  и там у двоих своя мелкая история, только ночи брачные, не в окопах, как часть истории проспекта.

у него по хамски речь поставлена, с изюминкой картавости, у него в голове,  по детски все, отчаянно, как по пропасти, с той, что по ночам улыбается сухими губами, у Ульянки на лавочке, неизвестно кому улыбается, тихо так, загнано. и после тихими шагами вдоль серых кораблей в девять пролетов, девяти этажей, к тому, что с долей хамской картавости.

там с советскими обоями, советскими запахами сломанными дверями, замками, и протекающим краном, там где, от соседей бегут животные, топоча по линолеуму шестью лапками, там где, где-то в каком-то углу расцветает герань, ярко розовыми цветами, с каждым днем вымещая из стен запах советского союза, и криков «изменник». сухими губами, создавая весну в своем углу, улыбаясь манит в дом летние дожди с радугой, и та хамская речь, во дворе разрывающая нецензурщиной, дома милее голодного кота.

С ней в квартире появлялась весна, серая, с черными сугробами, отвратительная, петербургская, но все же весна, с запахами теплого лета…

когда герань в углу зачахла, серыми пожухлыми листьями, тогда когда весна кончилась, когда на той самой Ульянке улыбнувшись кому-то, сухими губами, не доплыла до хамской картавости, к тому, что с геранью и серыми обоями.

з.ы. черт побери, как же плохо выходит под заказ